Председатель Росуглепрофа о хулиганстве, забастовках и кровном родстве с отраслью

Биография Мохначук Иван Иванович родился в 1958 году в городе Инте Республики Коми. 1976–1977 гг. — ученик электрослесаря, подземный электрослесарь шахты «Пионер» ПО «Интауголь». 1977 гг. окончил Интинский индустриальный техникум по специальности «горная электромеханика». 1977–1979 гг. — служба в армии. 1980–1989 гг. — подземный электрослесарь, подземный горный мастер, начальник участка ремонтно-забойного оборудования, подземный механик добычного участка шахт «Пионер» и «Глубокая» ПО «Интауголь». 1989–1991 гг. — председатель Интинской ассоциации профорганизаций работников угольной промышленности. 1991–1998 гг. — заместитель председателя Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности. 1995 г. — окончил Академию труда и социальных отношений по специальности «экономика и социология труда». С 1998 г. — председатель Российского независимого профсоюза работников угольной промышленности. С 2000 г. — член Российской трехсторонней комиссии по регулированию социально-трудовых отношений. 2001 г. — окончил Академию труда и социальных отношений по специальности «юриспруденция». 2004 г. — защитил в ЦНИИ экономики и научно-технической информации угольной промышленности кандидатскую диссертацию, кандидат экономических наук. С 2005 г. — вице-президент Международной федерации профсоюзов работников химической и горнодобывающей промышленности, энергетики и других отраслей (ICEM), председатель ее региональной организации по Восточной Европе, Центральной Азии и Закавказью. С 2009 г. — член Общественной палаты РФ, председатель комиссии по трудовым отношениям и пенсионному обеспечению. С 2012 г. — член президиума и исполкома IndustriALL. С 2013 г. — член Центрального штаба Общероссийского народного фронта. В период избирательной кампании Иван Мохначук входил в предвыборный штаб и был доверенным лицом кандидата на должность президента РФ Владимира Путина. Награжден: орденом Дружбы; медалями ордена «За заслуги перед Отечеством» II степени, «В память 850-летия Москвы», «За особый вклад в развитие Кузбасса» I и II степени; нагрудным знаком «За активную работу в профсоюзах». За заслуги в развитии топливно-энергетического комплекса присвоены звания «Почетный работник топливно-энергетического комплекса», «Почетный работник угольной промышленности». Является кавалером знака «Шахтерская слава» трех степеней. МИНУС СОРОК, КРАЙНИЙ СЕВЕР — Иван Иванович, коллеги по профсоюзам нередко говорят, что угольная отрасль у вас в крови… — Да, это мне действительно передалось по наследству (улыбается). Мои родители всю жизнь проработали в шахте, и отец, и мама, которая трудилась там до 1961 года, пока женщин не вывели из-под земли. — Тогда предлагаю построить нашу беседу по порядку, от рождения, так сказать. — Я родился в Инте, в Республике Коми. В суровую морозную зиму. Родители рассказывали, что в тот день на дворе было минус 40. Про свое детство могу сказать, что проходило оно в нужде, труде и хулиганстве. Одно из самых ранних воспоминаний — как у нас появились санки. Их в начале 60-х годов прошлого века попросту негде было взять в Инте. И тогда нам, детям, санки сварили на шахте из катанки — это металлический пруток такой. Хорошо помню: мы выходим из барака и идем с мамой на ее работу. Она толкает санки и тащит за руку моего старшего брата. А мы с младшей сестрой сидим на этих санках ноги к ногам. На улице метель, снег кругом, мороз и темно. Но девать нас было некуда, детсадов не было. — Ваша семья жила в бараке? — Да. Я родился в бараке, жил в бараке, в армию ушел из барака, вернулся в него из армии и жену в барак привел… Чтобы вы представляли, что это был за «дом», поясню. У нас вечная мерзлота, и венцы — такой тип фундамента барака — лежали прямо на земле. На них сделан каркас, обшитый досками и засыпанный шлаком, настелены пол и крыша. Сначала мое детство проходило в лагерном бараке: посередине коридор, комнаты отдельные, печки топились из коридора. Порой было тепло, но зимняя метель просто выдувала тепло изнутри. А если сильный мороз, то утром картина такая: плинтусы белые, половики к полу примерзли. Дышишь — и пар изо рта. Спортивный костюм из-под подушки достанешь, под одеялом наденешь, и только тогда можно вставать. А на кухне ведра с водой с вечера стоят, чтобы утром умыться. Но утром вода в них уже покрылась льдом, который надо колоть. Мама пораньше встанет, печку натопит, чтобы хоть какое-то тепло было. Удобств никаких — ни бани, ни туалета. Как Высоцкий пел, «на 38 комнаток всего одна уборная», и та через дорогу. Зимой, когда минус 40, в уборную пойдешь, там посидишь — всю жизнь помнишь. Я на шахту в баню к отцу мыться ходил, благо она всего в километре была. Помню, как шахтеры выходили из шахты — все черные, лишь зубы и глаза блестят. И мы сидим с братом, такие два шахтерика, ждем. В бане помоемся и идем домой. Потом мы оказались, можно сказать, уже в лучших условиях, потому что в следующем нашем бараке жили только две семьи. Но всегда приходилось много трудиться. Зимой снег чистишь, воду носишь. Осенью сарай ремонтируешь, уголь засыпаешь, дрова пилишь пилой «Дружба-2», колешь, складываешь. — Жестко. Наверное, в таких условиях было не до школьных занятий? — В школе у меня дело сложно шло, хотя в первый класс я пошел уже умея читать и считать, причем не только в рамках сложения-вычитания, но и умножения и деления. К тому же папа с детства научил меня играть в шахматы... Вроде бы готовый ученик, но через какое-то время мне стало скучно, и я начал потихоньку хулиганить. Отец так говорил о нас со старшим братом: «Вот бы Пете половину Ваниных гулянок, а Ване — Петиных сиделок дома. И были бы золотые дети». Поскольку того из дома не выгонишь, а меня в дом не загонишь. Младшая сестра и брат учились хорошо-отлично, а я — никудышно. Маму вызывали каждую неделю. А у меня было три дневника: для папы, мамы и учительницы. Дрался, заступаясь за младшую сестру. Помню, шибко поколотил парня, который ее обидел, и в драке мебель школьную переломал. Хотели даже исключить из школы. Но зато после этого сестру никто и пальцем не трогал. Знали, что есть я — брат, который оторвет голову, если ее кто-то обидит. ШАХТА В «НАСЛЕДСТВО» — Наверное, вопрос о выборе профессии лишний, но все-таки я его задам. Сразу знали, что будете работать в шахте? — Нет. Дело было так. До 7 класса меня из школы выгоняли, терпели только из-за того, что мама ходила. А потом я загорелся поступать в Херсонское торгово-мореходное училище. Спортом я занимался всегда, здоровья хватало, но мне сказали, что для поступления нужно еще и учиться! И я начал (улыбается). В итоге 8 классов окончил без троек и с пятерками по половине предметов. Учителя обалдели: «Что это с Иваном вдруг произошло!» Окончив школу, я отправил документы в Херсон и ждал вызова на экзамены. И вдруг приходит отказ: «В связи с вашим неудовлетворительным состоянием здоровья к экзаменам вы не допущены». Я был, мягко говоря, удивлен. Как это? Я был чемпионом Республики Коми по боксу, и на лыжах бегал, и в баскетбол играл. Пацаненком был, если кто полезет — сдачу мог дать любому. Но не допустили. Тогда я подал документы в наш Интинский индустриальный техникум, куда и поступил по специальности «горная электромеханика». Первый год дурочку валял, скучно было. Думал: что я тут делаю? А потом начал учиться и окончил техникум почти на отлично. — Ну, теперь была одна дорога — работать в шахте. Наверное, взяли сразу, ведь и образование необходимое было, и родители там всю жизнь трудились? — Да, по окончании техникума я пришел на шахту «Пионер», где мой папа трудился бригадиром проходчиков. А когда он уходил на пенсию, сказал: «Ваня, я тебе в наследство шахту оставляю». (Какое там наследство — советская власть на дворе!) И вот я пришел: «Возьмите меня на работу!» Но не все было так просто. Тогда шахты гремели на всю страну, и наша была передовой. Приема на работу не было. Но на нашей шахте меня знали все, включая директора, — шустрым я пацаном был. Видимо, поэтому директор, немного повозмущавшись: ничего себе «наследничек» нашелся! — все же решил меня на работу взять. Помню свой первый рабочий день — 3 августа 1977 года. Наш бригадир по прозвищу "Тато" поставил меня с товарищем на забой, грузить породу. И мы нагрузили вагонов пять. Лопатой, вручную. С шахты пришел домой, вечером пошел на танцы, пришел домой и упал спать. Мама будит утром в 4:30. (А мы работали в «дикую» смену: в 4:30 утра встаешь, в 5:30 на шахте.) Встаю — руки-ноги болят, не привык к такой нагрузке. Еле встал, пришел на шахту. Хорошо, что поставили трубы носить, наращивать под землей пожарный став. Отработали. Пришел домой еле-еле, часа в три дня. И упал спать — и до полпятого утра. Такими у меня первый и второй рабочий день были. А потом втянулся. Когда уходил в армию, проводили достойно, подарили бритву и часы. Сказали: служи, ждем, вернешься. — И вы вернулись туда же? — Да, пришел на шахту, и в 22 года меня назначили на проходку механиком участка. А это — три проходческих забоя, больше 140 человек в подчинении. Потом работал горным мастером добычи, далее — начальником участка ремонтно-забойного оборудования, подземным механиком добычного участка шахты «Пионер» и шахты «Глубокая». В общей сложности под землей я проработал 12 лет. Ну, а в 1989 году начались шахтерские протесты, и меня избрали председателем забастовочного комитета, подтвердив полномочия сначала на конференции, потом на митинге. Поэтому я в профсоюзе не чиновник, а просто парень с площади, который пришел в профсоюз. 30 ЛЕТ НАЗАД — Иван Иванович, расскажите, пожалуйста, почему тогда началась шахтерская забастовка? — В СССР шахтеров обеспечивали всем. И пайки были, и прочие преференции. А в 1989 году все это закончилось. Сначала забастовали шахтеры в Кузбассе. В ответ на это по всем шахтам СССР была разослана телеграмма — красный бланк — за подписью Михаила Горбачева: требования шахтеров Кузбасса справедливые, будут выполнены в полном объеме. Потом Донбасс объявил забастовку. Приходит вторая телеграмма того же содержания. Если бы в Москву пригласили делегатов со всех шахт для обсуждения проблемы, то всесоюзной забастовки не было бы. А так, по сути, эти телеграммы были провокационными. Узнав, что протесты в Кузбассе позволили шахтерам добиться заверений руководства страны об исправлении ситуации, на забастовки начали подниматься и другие регионы: Караганда, Воркута, Инта, Сахалин, Приморье… Люди выходили на протест хаотично, волной по всему СССР. — А как это происходило на шахтах в Инте? — Тогда у каждой шахты были свои коровники и свинарники. У нас было свое подсобное хозяйство «Большая Инта», где для обеспечения шахтеров и подведомственных шахте учреждений — больниц, детских садов — выращивали скот, получали молоко. Мы сами ездили на заготовку сена. Помню, в июле 1989 года, когда на Кузбассе уже началась забастовка, иду рано утром на шахту. Я тогда уже был механиком участка по добыче угля в «дикую» смену и приходил на работу еще до 5 часов утра, чтобы выписать людям наряды на работу. Иду и встречаю директора, председателя профкома, парторга, еще кого-то из хозблока… Они собрались ехать на сенокос. Поздоровались мы, и я говорю директору: «Вы куда едете, шахтеры же бастуют?!» Он отвечает: «Чего ты воду мутишь? Я вагон рыбы привез, капусты привезли, мы шахтерским семьям раздали пайки, у нас все вроде нормально, нас это не коснется». Но я же в рабочей среде нахожусь, слышу, что люди говорят после правительственных телеграмм, и мое дело было сказать: «У них требования признали справедливыми, а мы что?!» Понимал тогда, что и на наших шахтах без забастовки не обойдется. Руководство меня не услышало, а так и вышло. Буквально через час звонят мои мужики из забоя, кто на смене был: «Мы из забоя выходить не будем — объявляем забастовку». Я им пообещал, что если они выйдут, то я открою актовый зал в шахтоуправлении, где они смогут сидеть и бастовать, чтобы не под землей. Прихожу к начальнику смены, тот в отказ: 6 утра, мол, не открою. Тогда я пообещал выломать дверь. И ключ мне отдали. Мужики вышли, сели. Принцип был такой — ни тонны угля, ни метра проходки. И в последующие рабочие смены занимались не добычей угля, а профилактикой. То есть крепили выработки, ремонтировали оборудование — потому что потом все равно нам туда идти работать. Не знаю, откуда ума хватило на это. — В итоге, как я понимаю, в тот день сенокос не состоялся? — Да. Прибегает директор, начальники… Но безрезультатно. Люди решили бастовать. А потом в руководстве города сообразили провести городскую конференцию, чтобы как-то утихомирить народ. Сидим с Мишей Гуляевым, начальником участка у нас был, а в ДК идет конференция. Он предложил: «Пойдем послушаем, что там». Пришли. В президиуме сидят секретари горкома партии, председатель теркома профсоюза, член теркома, зам гендиректора и двое работяг. Зал битком набит, встать негде. Весь город сошелся — шахтерский же! Там же больше ничего нет, и на шахтах 25 тысяч работников. Сидим. Стали выбирать забастовочный комитет. И предлагают включить в него первого секретаря горкома партии, председателя теркома профсоюза, зампреда горисполкома. И черт меня возьми да и дерни — я и говорю: «Мужики, вы что, обалдели?! Шахтеры встали против них — а мы их в забастовочный комитет!» Зал как взорвался! Всех снесли. Избрали шахтеров. Вдруг вопрос звучит: «А где этот молодой пацан, который орал? Я предлагаю его в забастовочный комитет включить». (Мне был 31 год.) Меня предложили и избрали. Дальше перерыв объявили, мы сели с забастовочный комитетом, мне сказали: иди выступай. Я обозначил, какие должны быть требования. Договорились забастовку приостановить и провести митинг. А потом меня избрали председателем забастовочного комитета. Мы занялись формированием требований, наверное, больше двух с половиной суток не спали. Потом был городской митинг. Жара на улице градусов за 30. Ночь бела, солнце палит. Собрались на городской площади порядка 15 тысяч человек. Мы почему город-то удержали от хаоса? Потому что я пришел на городское радио и потребовал: «Я председатель забастовочного комитета, мне нужно с народом разговаривать!» — И допустили? — Не сразу, конечно. Помню, редактор говорит: «Ты что, обалдел? Советская власть, КПСС… Как я дам радио — а вдруг завтра объявят чрезвычайную ситуацию?» Мы пишем требование забастовочного комитета: предоставить радио. Редактор этой бумагой прикрылась. Ставлю микрофон, сажусь, говорю: «Уважаемые интинцы, с вами разговаривает председатель забастовочного комитета Мохначук». Рассказываю в прямом эфире, что мы делаем, как развивается ситуация. Все сидели и слушали радио дома, и в городе было спокойно. Тишина. Ни драк, ни шума. Мы запретили продажу спиртного. Из-за этого, правда, возник скандал. Из Ухты завезли пиво, оно начало портиться, и его втихаря стали продавать. Но мужики это дело пресекли. — А как митинг прошел, тоже без происшествий? — И с митинга тоже велась трансляция. Те, кто не участвовал в нем, могли все слышать, сидя дома. Чтобы вы понимали, Инта — это же бывший ГУЛАГ, и дети там понятно чьи. Призывы были вплоть до того, чтобы взять автоматы! Центральная городская площадь Ленина. Мы взяли бортовую машину, борта опустили, микрофоны поставили, и народ стоит вокруг. За спиной — горком партии. А вокруг призывы: снести горком партии, разогнать всех коммунистов! Я честно скажу: перед тем как я вышел к людям, у меня был мандраж. Выпил валерьянки, вроде успокоился. А когда я объявил общегородскую забастовку, первый секретарь горкома партии упал в обморок. Мы весь город остановили полностью — шахты, предприятия, а потом сняли главу города, на городской партконференции разогнали горком партии… Переизбрали секретарей. Были хорошие люди, которые нам помогали. Прокурор города, хитроватый мужик, тоже боялся, но подсказывал, как правильно себя вести, чтобы не нарушить закон, не сесть за решетку. Мы там много нашустрили! А потом сделали первое в Советском Союзе шахтообъединение — концерн. Шахты получили самостоятельность, стали народными. ПРОФСОЮЗ ВМЕСТО ВЛАСТИ — Как потом развивалась ситуация лично для вас? — Я не собирался идти в профсоюз работать. Мы власть в городе разогнали, и нужно было председателя исполкома Интинского городского совета народных депутатов избирать. Было 17 кандидатов. Помню, меня спрашивают: «Вань, а чего ты не идешь избираться?» Я в шутку и ляпнул: мол, никто не выдвигает. Заседание комиссии прошло, кандидатуры рассмотрели. А потом мне сообщают, что меня выдвинули на этот пост. И из 18, считая меня, кандидатов сразу осталось четверо, так как все понимали, что проиграют. Но я-то тоже понимал, что если я пойду, как сейчас это называется, мэром... Какой я мэр? Ни опыта работы, ничего. А на носу зима, и город надо к ней готовить. В итоге, посовещавшись с забастовочным комитетом, решили, что лучшая кандидатура — Александр Павлович Боровинский. Мужик принципиальный, работал в ПГО «Полярноуралгеология». Я позвонил ему и спросил, согласится ли он? Боровинский сказал, что если изберут — будет работать. Его избрали. А в 1992 году он был назначен председателем Государственного комитета Республики Коми по геологии и использованию недр, в июле 1994 года — министром природных ресурсов республики. — А вы выбрали для себя профсоюзную работу… — Была отчетно-выборная конференция, ведь терком профсоюза мы тоже разогнали, так как народ им не доверял. Мне предложили баллотироваться на пост председателя. Я посидел пару ночей, и мы написали с товарищами устав Ассоциации интинских профсоюзных организаций, полностью убрав советскую нормативную базу. Меня избрали. Я пришел работать в профсоюз, еще не понимая, зачем мне это, что надо делать. Понятно, что пришел «на контрах», потому что забастовочные комитеты на каждой шахте были в конфликте с профкомами. И в профкомах против меня, как председателя забастовочного комитета, люди были настроены. Но раз избрали — никуда не денешься, надо работать. И я начал постигать азы. Я благодарен Людмиле Костроминой, которая была тогда председателем банка в Инте. Она объяснила мне, что такое профсоюзный бюджет, профсоюзные деньги, деньги соцстраха, деньги работодателя. Вроде что-то понял. Потом начал заниматься колдоговором, социальной защитой. — Как восприняли появление Ассоциации интинских профсоюзных организаций в ВЦСПС? — Представьте: в нашем теркоме профсоюза сидит девушка, у которой задача из ВЦСПС — собирать статистику: сколько кур у людей, сколько свиней, какие дворы. ВЦСПС этим занимался. Я сказал: разве ВЦСПС должен этим заниматься?! Порвал бумаги, выкинул — никаких ответов! Потому мы и сохранили численность, перестав заниматься непрофсоюзными функциями. А когда зарегистрировали ассоциацию, которая до того была незаконной, нужно было регистрировать устав. Я приехал в Москву. А меня в ВЦСПС не пускают! Прошел с боем. И к председателю. Тогда председателем ВЦСПС был депутат Верховного Совета Степан Алексеевич Шалаев. Показал устав, объяснил, поговорили. И наш устав утвердили и зарегистрировали. Вот так мы создали первую в СССР Ассоциацию профсоюзных организаций. Нам удалось повлиять и на изменения в Совете профсоюзов Республики Коми. В 1990 году там проходила отчетно-выборная конференция, куда мы приехали делегатами. В президиуме конференции сидели мужики с орденами, медалями — шахтеры из Воркуты, Инты, Ухты и... второй секретарь обкома партии. И эти уважаемые люди начинают нам навязывать повестку дня. Я встаю и говорю: «Что здесь делает второй секретарь обкома партии? Это партийная конференция? Мы же на партийную конференцию не приходим, не диктуем, что им делать. У нас — профсоюзная, поэтому я считаю, что надо заменить президиум». В итоге выбрали новый. Сняли председателя Совпрофа Коми. И председателем избрали Владимира Торлопова, который впоследствии стал главой республики. — Как далее выстраивалась профсоюзная, простите за слово, карьера Ивана Мохначука? — У нас не был профсоюза угольщиков России. В конце 1990 года мы начали подготовку к съезду для создания отраслевого профсоюза. Провели встречу региональных лидеров в Кузбассе. Начали выставлять требования Министерству угольной промышленности. На съезде было два кандидата на пост председателя профсоюза: Виталий Будько (впоследствии зампред ФНПР) и Иван Мохначук. Избрали Виталия Ивановича. А после съезда он предложил мне стать его заместителем. И на пленуме меня избрали. Вместе с Будько мы начинали с нуля. Жили в гостинице «Спутник». Ни офиса, ни кабинета — ничего не было. В декабре 1991 года собрали шахтеров — и заключили первое отраслевое тарифное соглашение в России, подписанное Виталием Будько и Егором Гайдаром. Помню, мы пошли его подписывать, а пленум сидит, ждет: либо бастуй, либо не бастуй. А ситуация в стране патовая: инфляция прет, проблем куча. Гайдар понял, что с нами шутить нельзя, надо подписывать. И мы где-то часа в два ночи в кабинете Брежнева на Старой площади, где тогда сидел Гайдар, подписали соглашение. И по нему начали жить. Это тогда очень выручило шахтеров. Ведь с начала 1992 года цены отпустили, убрали контролирующие органы, инфляция поперла. Шахтеры собрались у Минэнерго, поставили условия, заявили, что мы так дальше жить не будем. А в соглашении у нас был пункт об индексации тарифных ставок. Благодаря этому мы добились повышения тарифных ставок сразу в три раза. По сути, шахтеры не сильно проиграли тогда. — Чего нельзя сказать о конце 90-х годов. Протесты шахтеров, лагерь на Горбатом мосту напротив Дома правительства… — Да. Тогда началась рельсовая война. Я приезжал в Кузбасс, в город Прокопьевск на шахты. Представьте, люди приходят на работу — и им дают банку тушенки, всю в солидоле, с военных складов. И краюху хлеба. А в Воркуте - хлеб, кусок колбасы, сало, пол-луковицы. Потом к родителю подходит дитё, и шахтер отдает все это ребенку: «Иди домой, покорми брата, сестру». А сам идет в шахту голодный и падает в обморок. Все это происходило на моих глазах! И когда мне говорят, что шахтерам делать нечего и они просто так воду мутят… Извините, это абсолютно не так. Спасибо огромное Евгению Максимовичу Примакову. Когда он стал председателем правительства России в конце 90-х годов, был съезд шахтеров. И он тогда принял решение увеличить дотацию отрасли на 6 млрд рублей. А у нас были долги по зарплате по полгода и больше! Регрессные иски — по году, по два инвалиды не получали. Ладно здоровый мужик: денег нет — пошел где-то подработал. А инвалид — без руки, без ноги где ты подработаешь?! То есть вообще труба была полная. И когда рассчитались с шахтерами по долгам по зарплате, ситуация в коллективах стабилизировалась. Дальше государство стало распродавать свои пакеты акций. Пришел собственник. Мы научились работать с ним. Тарифное соглашение было, система отработана. Так и живем. — Эффективно ли сейчас взаимодействие с союзом работодателей отрасли? — Да. Так мы же, профсоюзы, его сами и создали. Кстати, после смены собственности и ухода государства производительность труда в отрасли, а соответственно, и прибыль выросли в разы. Частный собственник гораздо эффективнее: у людей есть рабочее место, есть зарплата. А нет ее — так мы можем потребовать, потому что знаем, что деньги есть. А у государства требуй не требуй — никогда не хватит. Тарифное соглашение работает, выполняется. Есть социальная стабильность в коллективах, перспективы. И мы сегодня полностью покрываем все потребности в угле в России. А помимо этого 196 млн тонн угля продаем на экспорт. ТО, ЧТО ЗА КАДРОМ — И все-таки, несмотря на преданность работе, у каждого человека есть свое, личное. Вопрос о ваших увлечениях, интересах, Иван Иванович. — Я много читаю, в основном исторические книги. Иногда хожу в театр, на концерты — мне нравится джаз. В свое время я занимался охотой, горным туризмом. А сейчас времени нет, но ружье осталось (улыбается). Был грех — и лося валил. Сейчас на лыжах люблю покататься, беговых. Вместе с внучками. — Какие планы на жизнь, какие новые вершины для покорения? — Работать. Больше пока ничего не планирую. Когда я был доверенным лицом президента РФ, мне предлагали стать министром труда. Но… Меня люди избрали председателем отраслевого профсоюза, и я не хочу никуда уходить. Это — мое.